Машины чтобы сделать что телеграфы чтобы передавать что

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Биография Л Н Толстого (Том 4)

НАСТРОЙКИ.

СОДЕРЖАНИЕ.

СОДЕРЖАНИЕ

Биография Л Н Толстого (Том 4)

Биография Л.Н. Толстого, том 4.

Отлучение. Крымская болезнь

1900 г. Трансваальская война. Духоборы

1-го января Л. Н-ч делает в дневнике такую запись:

‘Сижу у себя в комнате, и у меня все, встречая Новый год. Все это время ничего не писал, нездоровится. Много надо записать’.

Л. Н-ч жил в это время в Москве с семьей. По записям его дневника заметна некоторая физическая слабость, навевающая на него грустные думы. Он даже начинает каяться в грехах своей юности. Вспомнил свое отрочество, главное юность и молодость: ‘Мне не было внушено никаких нравственных начал, никаких, а кругом меня большие с уверенностью курили, пили, распутничали (в особенности распутничали), били людей и требовали от них труда. И многое дурное я делал, не желая делать, только из подражания большим’.

В то же время мысли его проникают самую сущность вещей, и он делает интересные и глубокие обобщения:

‘Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, проезжих, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных количеств возможностей других миров и других жизней, и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую мне кажется, что я прохожу во времени’.

Интересна запись, которую делает Л. Н-ч через несколько дней:

‘Читаю газеты, журналы, книги и все не могу привыкнуть приписать настоящую цену тому, что там пишется, а именно: философия Ницше, драмы Ибсена и Метерлинка и наука Ломброзо и того доктора, который делает глаза. Ведь это полное убожество мысли, понимания и чутья’. ‘Читаю о войне на Филиппинах и в Трансваале, и берет ужас и отвращение. Отчего? Войны Фридриха, Наполеона были искренни и потому не лишены были некоторой величественности. Было это даже и в Севастопольской войне. Но войны Америки и Англии среди мира, в котором осуждают войну уже гимназисты,- ужасны’.

‘Был Горький. Очень хорошо говорили. И он мне понравился. Настоящий человек из народа. Какое у женщин удивительное чутье на распознавание знаменитости! Они узнают это не по получаемым впечатлениям, а по тому, как и куда бежит толпа. Часто, наверное, никакого впечатления не получила, а уже оценивает, и верно’.

В то же время продолжается его дружба с Чеховым. Л. Н-ч очень ценил его и как человека, и как художника, но не одобрял его драматических произведений.

Так 27 января он записывает: ‘ездил смотреть ‘Дядю Ваню’ и возмутился’. Но, видно, все-таки драма задела его за живое, потому что он прибавляет: ‘Захотел написать драму ‘Труп’, набросал конспект. Мне кажется, что в драме ‘Живой труп’ есть нотки, навеянные произведением Чехова. Такова тайна художественного творчества’.

Тут же Л. Н-ч дает интересное определение материи и движения, определение, могущее послужить основанием целой философской системы.

‘Сережа с Усовым говорили о различных пониманиях устройства мира: прерывности или непрерывности материи. При моем понимании жизни и мира материя есть только мое представление, вытекающее из моей отдельности от мира. Движение же есть мое представление, вытекающее из моего общения с миром, и потому для меня не существует вопроса о прерывности или непрерывности материи’.

В начале января приезжал в Москву Вл. Вас. Стасов. Л. Н-ч ходил с ним в Третьяковскую галерею и высказывал отрицательное отношение к картинам Васнецова и, наоборот, любовался картинами Н. Н. Ге.

К концу января восстановившееся было здоровье Л. Н-ча снова пошатнулось, но, слава Богу, не надолго.

В это время англичане вели войну с бурами во имя ‘цивилизации’.

Это ужасное преступление лжи и жестокости сильно волновало Льва Николаевича.

Для всех было очевидно, что англичане рано ли, поздно ли задавят своим кулаком храбрых, но слабых буров. И эта слабость их внушала к ним невольную симпатию. На этой симпатии поймал себя и Л. Н-ч.

Один корреспондент так передает разговор со Л. Н-чем по поводу трансваальской войны:

‘О своих работах граф говорил вообще неохотно, но едва речь зашла о Трансваале и англо- трансваальской войне, великий старик оживился; глаза его заблестели.

Граф, помолчав, добавил:

— Из Трансвааля мне пишет один мой знакомый, находящийся теперь там, а потому обстоятельства тамошние мне хорошо известны’.

Слова Л. Н-ча были подхвачены, и оказалось, что Толстой на стороне буров и стало быть одобряет все их действия. А для Л. Н-ча далеко не все действия буров были симпатичны, и он никак не мог принять сторону одного из воюющих. Это свое отношение он постарался выразить в письме к англичанину Моду, обратившемуся к нему за разъяснением.

Письмо (к Волконскому), на которое ссылается Л. Н-ч, не менее интересно. В нем Л. Н-ч в первый раз ясно высказывает свой взгляд на причины войны вообще. Приведем из него наиболее существенную выдержку:

‘Если два человека, напившись пьяны в трактире, подерутся за картами, я никак не решусь осуждать одного из них, как бы убедительны ни были доводы другого. Причина безобразных поступков того или другого лежит никак не в несправедливости одного из них, а в том, что вместо того, чтобы спокойно трудиться или отдыхать, они нашли нужным пить вино и играть в карты в трактире. Точно так же, когда мне

Источник

Машины чтобы сделать что телеграфы чтобы передавать что

Тихон Иванович Полнер

Лев Толстой и его жена

История одной любви

Предисловие к русскому изданию

Творения Толстого теснейшим образом связаны с его интимной жизнью. Это утверждение относится не только к беллетристике. Оно всецело подтверждается внимательным рассмотрением философских, религиозных и политических работ великого автора.

Говорят: наслаждайтесь произведениями искусства и оставьте в покое личность автора. Даже и это не верно. Часто биографические изыскания углубляют понимание произведений искусства. «Оставить в покое» личность проповедника и пророка — уже совершенно невозможно. И не потому только, что слова без дел не убеждают. Важно, что характер самой проповеди, ее содержание, противоречия, эволюция воззрений бывают подчас необъяснимы без тщательного исследования интимной жизни проповедника.

К такому убеждению я неизбежно склонялся каждый раз, когда пытался проследить фазы развития Толстого.

Но приходилось останавливаться. Исследованию семейных отношений Толстого, конечно, не было места ни при жизни его, ни над его свежей могилой, ни при жизни гр. Софьи Андреевны. Да и опубликованных материалов казалось недостаточно.

Теперь обстоятельства изменились. За последние годы появилось в печати довольно много статей и книг, затрагивающих прямо или косвенно семейную жизнь Толстого. В примечании я указываю важнейшие работы этого рода.

Большинство авторов (особенно В. Г. Чертков и А. Б. Гольденвейзер) относятся крайне сурово к памяти гр. Софьи Андреевны. Их обвинения — скажу прямо — я считаю несправедливыми.

И все-таки в мою задачу вовсе не входят ни реабилитация памяти гр. Софьи Андреевны, ни установление виновных в трагедии жизни Толстого. Я сознательно не углубляюсь во многие опубликованные подробности. Деликатной темы супружеских отношений я касаюсь лишь постольку, поскольку это необходимо для понимания творений Толстого и в особенности — эволюции идей его проповеди.

При этом я стараюсь быть беспристрастным.

Предисловие к немецкому изданию

Среди приветствий, полученных Толстым в юбилейные дни 1908 года, был газетный лист с иллюстрацией: по полю, слегка занесенному снегом, идет странник. На нем старая, подпоясанная солдатская шинель. На голове вязаная шапка монастырского типа. За плечами мешок. Правой рукой он опирается на высокую палку. Длинная седая растительность обрамляет лицо. Громадный лоб изрыт «геологическими переворотами». Из-под нависших седых бровей глядят на зрителя острые, всепроникающие глаза. В суровом страннике нельзя не узнать Толстого, хотя изображение лишено того мягкого выражения, той чувствительности, доброты, тех слез умиления, которыми часто озарялось лицо великого писателя в последние годы его жизни.

Толстой с глубоким волнением смотрел на картину.

— Ах, если бы Лев Николаевич в самом деле был таким. — сказал он, наконец, со вздохом.

Но всю свою жизнь он был именно таким странником. Всю свою жизнь со страстным вниманием вглядывался он в самые важные вопросы человеческого существования. Он искренно искал на них ответа и, достигнув одного прибежища, недолго оставался на отдыхе, снимался с места и снова шел вперед и вперед в поисках истины. Это жадное искание истины объединяет всю его жизнь, все его произведения — литературные, философские, религиозные.

Как ветхозаветный пророк, он громил людские предрассудки, людскую глупость, людские грехи — всю нашу неустроенную, тяжелую, несправедливую жизнь. И этим он пленил сердца страдающего и ищущего человечества. Он был гениальным художником. Но для многих значение его не исчерпывалось наслаждением от чтения замечательных беллетристических творений. Он поднял с необычайною силою вопросы, которыми в наше время мучаются многие сердца. С бесстрашием пророка и величайшей энергией он напал на завоевания нашей цивилизации.

— Машины, чтобы сделать что? Телеграфы, чтобы передавать что? Школы, университеты, академии, чтобы обучать чему? Собрания, чтобы обсуждать что? Книги, газеты, чтобы распространять сведения о чем? Железные дороги, чтобы ездить кому и куда? Собранные вместе и подчиненные одной власти миллионы людей для того, чтобы делать что? Больницы, врачи, аптеки для того, чтобы продолжать жизнь, а продолжать жизнь зачем?

И в условиях социального неравенства, ненависти и борьбы он не находил удовлетворительных ответов на эти вопросы.

Культуру, науку, искусство для немногих, для избранных он возненавидел и преследовал бешеными сарказмами и пророческими проклятиями…

Его поклонники, многие его биографы думают, что он нашел и прописал целебные средства от констатированных им социальных недугов.

Едва ли. Чтобы убедиться в противном, нет необходимости разбирать детально и критиковать его учение.

Достаточно оставить его наедине с самим собою. Переходя от одних решений к другим, он сам беспощадно «сжигал все, чему поклонялся» ранее. И на смертном одре в Астапове уже холодеющими устами он шептал: «Искать, всегда искать…»

В предлагаемой книге я пытаюсь подойти к Толстому, не складывая молитвенно рук. Для меня он человек (правда, гениальный), которому не чуждо ничто человеческое. Опровергать его идеи я предоставляю ему самому. Смена фаз духовного развития Толстого переплетена (как и у всех людей) с обстоятельствами его интимной жизни. Вот отчего я взял фоном моего рассказа историю семейных отношений Толстого.

К тому же, тема эта — самостоятельно и с возможною полнотою — еще мало изучена.

У меня была возможность пользоваться для исследования не только печатными источниками. Я мог заглянуть в неизданные дневники Толстого и в рукописные воспоминания о нем.

Трудно представить себе то возбуждение, которое охватило Россию в конце пятидесятых годов. В образованном обществе давно зрели либеральные воззрения. Тяжелая рука реакционного правительства Николая I, во имя мощи России, держала эти течения под спудом. Гонения на «красные» идеи особенно усилились в связи с революционным движением, прокатившимся по Европе в 1848 году. Но и само правительство понимало, что многие старые формы русской жизни уже не соответствуют ничьим интересам. Таково было, например, крепостное право. В глубокой тайне в петербургских канцеляриях медленно разрабатывались проекты реформ. На верхах царствовала, однако, столь великая самоуверенность, что чиновники, занятые этим, сами не верили в свое дело.

Самоуверенности положен был конец падением Севастополя. Война часто является экзаменом не только дипломатического искусства и боеспособности страны: она проверяет также всю правительственную систему и безжалостно разрушает у всех на глазах горделивые иллюзии.

Экзамена севастопольской кампании русское правительство не выдержало. Государственной мощи, ради которой принесено было столько жертв, — не оказалось. В обществе ходили упорные слухи о самоубийстве императора Николая, не пережившего крушения своей правительственной системы. С наследником престола связывались самые радужные надежды. Ученик поэта Жуковского, чувствительный, мягкий — он, казалось, был послан самим небом, чтобы залечить глубокие раны России, заставить забыть суровое правление отца и повести страну к возрождению.

Источник

Машины чтобы сделать что телеграфы чтобы передавать что

Новичок

Профиль
Группа: Пользователи
Сообщений: 22
Пользователь №: 250
Регистрация: 4.05.2007

Посмотрела некоторые фильмы Александра Кайдановского.

«Сад» понравился. Люблю я все эти параллельные миры и хитросплетение судеб. Хороший сюжет, чёткие мысли. Фильм стоит посмотреть.

«Кто ты? Что ты?» – главная тема фильма «Простая смерть». Больше всего понравился вот этот диалог в конце:

— Машины – чтобы делать что? Телеграфы, телефоны – чтобы передавать что? Школы, университеты, академии – чтобы обучать чему? Собрания – чтобы обсуждать что? Книги, газеты – чтобы распространять сведения о чём? Железные дороги – чтобы ездить к кому и куда? Собранные вместе и подчинённые одной власти миллионы людей – для того чтобы делать что?
— Вас послушать, так и род человеческий должен прекратиться.
— А зачем ему продолжаться?
— Как зачем? А иначе бы и нас с вами не было!
— А зачем нам быть?
— Как зачем? Чтобы жить!
— А жить зачем? Если нет цели никакой. Если жизнь для жизни нам дана – так и незачем жить. Ну а если есть цель в жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель.
— Ну а что же делать?
— Не знаю.

В целом же, фильм мрачноват. Да и не затронул он меня. К смерти я отношусь спокойно – это такое же естественное событие, как и рождение.
Хотя уход разных людей и оценивается по-разному.
После смерти некоторых человечество облегчённо вздыхает. К примеру, мир явно стал лучше после смерти Гитлера.
От смерти других, общество практически ничего не теряет. Как говорится: «Был человек – и нет человека». Парадокс заключается в том, что именно такие люди всеми силами цепляются за жизнь. Ещё бы! Ведь неизвестно, что будет ТАМ, а здесь же можно поддаваться постоянным удовольствиям и веселиться сколько душе угодно.
И лишь после ухода немногих остаётся бездонная дыра невосполнимости. Умер человек – и умер целый мир, маленький микрокосмос человеческой души. Так было когда ушёл из жизни Тарковский. Конечно, его фильмы не умерли, и сам он оставил себя в этих фильмах. Но как подумаешь, что могли ещё появиться такие же душераздирающие и душевозвышающие картины… Могли, но не появились. Потому что творец ушёл, а вместо него этого уже никто не сделает.

Но что-то я отклонилась от главной темы. Фильм «Простая смерть» один раз посмотреть стоит. Кое-что вынести для себя из него можно. Но второй раз пересматривать эту картину у меня желания нет.

«Иона, или художник за работой». Фильм о том, что истинным творцам постоянное общество людей только мешает. Ведь в вечной суете и праздности невозможно докопаться до сути вещей.
Идея картины прекрасна, но мне лично чего-то в ней не хватает. Да, показана «светская тусовка» и в противовес ей – мастер, который хочет лишь работать, но как-то немного недомыслено, недоснято.

А вот фильм «Жена керосинщика» совсем не понравился. Слишком «сумасшедственно». У Тарковского в «Настольгии» сумасшедшие совсем по-другому показаны, более глубоко. И вообще, легче всего впасть в состояние «дурачка», и гораздо сложнее сохранять трезвый ум в тяжёлых ситуациях. Я не против людей, про которых говорят «не от мира сего», людей, которые смотрят на простые вещи под другим углом, людей, которые более тонко чувствуют мир. Но я не люблю и не уважаю слабаков, которые, спасаясь от «злого мира» сами себя вводят в состояние «умалишения». Для меня лично понятия «человек не от мира сего» и «сумасшедший» диаметрально противоположные. У Кайдановского показаны именно «дурачки». Конечно, можно много спорить о том, что такое сумасшествие и нормальный разум, но эти споры ни к чему не приведут. У каждого своё понятие.
Сумасшедший в «Настольгии» мне понятен и в чём-то близок. Умалишённые же в «Жене керосинщика» вызывают у меня лишь отвращение. Сразу, как противовес, вспоминаются высоконравственные люди в книгах у Ивана Ефремова. Да, в принципе, у Ефремова везде показаны именно ЛЮДИ, а не существа, для которых счастье заключается лишь в хорошо набитом брюхе и удобной постельке.
В этом фильме Кайдановский, к сожалению, разочаровал. Что-то он совсем ушёл не в ту тематику. Что может сделать хорошего, человек посмотревший «Жену керосинщика»? У меня даже в душе ничего не дрогнуло.
К примеру, после «Сталкера» я готова была лезть на стенку от боли в груди. Душа терзалась, хотела чего-то, стремилась куда-то, искала… Пусть было больно, но эта была нужная боль.
А если после фильма ничего кроме отвращения не возникает – то зачем такой фильм?

Источник

Ответы 2

Без Нила Египет был бы пустыней. Египтяне использовали Нил, как средство передвижения. От Нила они строили каналы, и по этим каналам на лодках они перевозили тяжелый груз, еду и т.д. Нил благодаря его ежегодному разливу, приносил ил, с которого, земля по берегам Нила была плодородной. Также и в самой реке было много рыбы, что развитию рыболовства.

Главными богатствами, которые давал Нил, были, конечно, вода и плодородный ил, ведь основным занятием для большинства населения являлся труд в сельском хозяйстве. Долина Нила, усмирённая каналами и дамбами, превратилась в настоящий рай для земледельцев.

Археология в сочетании с открытыми в гробницах и дворцах многочисленными рельефами и текстами, рисующими все стороны жизни египтянина, дают полную картину даров благодатной земли.

Выращивали здесь главным образом зерновые: полбу – пшеницу-эммер, из которой пекли хлеб, и ячмень для изготовления пива. Они составляли основу рациона и богатства. Посевное зерно оставляли до нового сева в хранилищах, устроенных прямо в поле.

Основной технической культурой являлся лён, из него делали множество вещей – от канатов до тончайших тканей. Важное значение имел и сбор болотного растения папируса. Неизвестно, был ли он культурным или дикорастущим. Корни папируса употребляли в пищу, стебли шли на изготовление всевозможных предметов: например, лодок, циновок, а также прославившего Египет писчего материала, который вывозился в другие страны.

Источник

Огонь, вода и медные трубы Льва Толстого. Часть II

До 30 лет Лев Тол­стой успел прой­ти воен­ную служ­бу и заслу­жить лите­ра­тур­ную сла­ву, а ещё — про­иг­рать в кар­ты роди­тель­ский дом. Лев Нико­ла­е­вич был соткан из про­ти­во­ре­чий: чело­ве­ко­лю­бие и гума­низм соче­та­лись в нём с аван­тю­риз­мом, а пери­о­ды пло­до­твор­ной рабо­ты неред­ко сме­ня­лись меся­ца­ми твор­че­ско­го затишья.

Мы про­дол­жа­ем цикл ста­тей о Льве Тол­стом. В пер­вом мате­ри­а­ле речь шла о дет­стве и юно­сти писа­те­ля, а сего­дня в цен­тре вни­ма­ния зре­лые годы — педа­го­ги­ка, созда­ние семьи, мону­мен­таль­ный труд «Вой­на и мир» и ахимса.

Недол­го пого­стив на родине, Тол­стой соби­ра­ет­ся в путе­ше­ствие. В янва­ре 1857 года он отправ­ля­ет­ся во Фран­цию, посе­ща­ет Париж, где волею судь­бы пере­се­ка­ет­ся со ста­рым дру­гом Тур­ге­не­вым. Иван Сер­ге­е­вич вспоминал:

«Дей­стви­тель­но, Париж вовсе не при­хо­дит­ся в лад его духов­но­му строю; стран­ный он чело­век, я таких не встре­чал и не совсем пони­маю. Смесь поэта, каль­ви­ни­ста, фана­ти­ка, бари­ча — что-то напо­ми­на­ю­щее Рус­со, но чест­нее Рус­со — высо­ко­нрав­ствен­ное и в то же вре­мя несим­па­ти­че­ское существо».

Тол­стой уло­вил глу­бо­кий кон­траст меж­ду богат­ством и бед­но­стью, его оттолк­нул культ Напо­лео­на I, ужас­ну­ли пока­за­тель­ные каз­ни на гильо­тине. Посе­тив Ита­лию, а так­же объ­ез­див всю Запад­ную Евро­пу, писа­тель путе­ше­ству­ет по Швей­ца­рии, оста­нав­ли­ва­ет­ся в местеч­ке под назва­ни­ем Люцерн. Тол­стой жил в гости­ни­це «Швей­цер­гоф», перед вхо­дом в кото­рую неволь­но ста­но­вит­ся сви­де­те­лем обы­ден­ной для здеш­них мест сце­ны. Но имен­но эта обы­ден­ность и выве­ла его из колеи.

Он уви­дел нище­го музы­кан­та, кото­рый пел тироль­ские пес­ни перед бога­ты­ми посто­яль­ца­ми гости­ни­цы, англи­ча­на­ми. Быть может, из-за враж­деб­но­го отно­ше­ния к тироль­цам, а может, по иной при­чине, они не дали ему ни одно­го медя­ка, что вызва­ло вол­ну него­до­ва­ния Тол­сто­го. Вско­ре начи­на­ет­ся новый виток в твор­че­стве писа­те­ля-фило­со­фа — рас­сказ «Люцерн».

«Кто боль­ше чело­век и кто боль­ше вар­вар: тот ли лорд, кото­рый, уви­дав затас­кан­ное пла­тье пев­ца, с зло­бой убе­жал из-за сто­ла, за его тру­ды не дал ему мильон­ной доли сво­е­го состо­я­ния…, или малень­кий певец, кото­рый… ходит по горам и долам, уте­шая людей сво­им пени­ем, кото­ро­го оскор­би­ли, чуть не вытол­ка­ли нын­че и кото­рый, уста­лый, голод­ный, при­сты­жен­ный, пошёл спать куда-нибудь на гни­ю­щей соломе?».

Тол­стой про­дол­жа­ет мыс­ли о раз­ви­тии циви­ли­за­ции в дневнике:

Неожи­дан­но фило­со­фа осе­ня­ет мысль — «надо ехать домой и открыть шко­лу для кре­стьян­ских детей».

Вер­нув­шись в «Ясную поля­ну» Тол­стой начи­на­ет зани­мать­ся педа­го­ги­кой. Одну за дру­гой откры­ва­ет «воль­ные шко­лы» для дере­вен­ских дети­шек — без дис­ци­пли­ны и нака­за­ний. Каж­дый мог выбрать люби­мые пред­ме­ты, опре­де­лял нагруз­ку, а глав­ное — мог учить сво­е­го учи­те­ля. Зада­ча же учи­те­ля — вся­че­ски спо­соб­ство­вать иска­ни­ям уче­ни­ка, исполь­зуя инди­ви­ду­аль­ный под­ход. Глав­ный прин­цип мето­ди­ки Тол­сто­го — каж­дый ребё­нок неповторим.

Инте­рес­но, что метод, при кото­ром дети само­сто­я­тель­но могут пре­по­да­вать тот или иной пред­мет, был впо­след­ствии успеш­но заим­ство­ван и дора­бо­тан совет­ским и рос­сий­ским педа­го­гом Миха­и­лом Щети­ни­ным и лёг в осно­ву его шко­лы, став­шей извест­ной во всём мире.

Кре­стьян­ские дети у крыль­ца сель­ской шко­лы дерев­ни Ясная Поля­на. Фото­гра­фия вто­рой поло­ви­ны XIX века

Лев Тол­стой так­же с любо­вью писал для под­опеч­ных школь­ное «Азбу­ку» из четы­рёх частей — она ста­ла настоль­ной кни­гой для малень­ких детей, кото­рые мог­ли с радо­стью научить­ся писать, счи­тать и читать — были­ны, исто­рии и бас­ни. В при­ло­же­нии были пред­став­ле­ны сове­ты педа­го­гам. Инте­рес­но, что послед­ней — чет­вёр­той частью посо­бия — ста­ла поэ­ма «Кав­каз­ский пленник».

«Я ста­рал­ся совер­шен­ство­вать себя умствен­но, — я учил­ся все­му, чему мог, и на что натал­ки­ва­ла меня жизнь; я ста­рал­ся совер­шен­ство­вать свою волю, — состав­лял себе пра­ви­ла, кото­рым ста­рал­ся сле­до­вать; совер­шен­ство­вал себя физи­че­ски вся­ки­ми упраж­не­ни­я­ми, изощ­ряя силу и лов­кость, и вся­ки­ми лише­ни­я­ми, при­учая себя к вынос­ли­во­сти и тер­пе­нию. быть луч­ше не перед самим собой или перед Богом, а жела­ни­ем быть луч­ше перед дру­ги­ми людьми…»

Тогда же, в мар­те 1855 года, у Тол­сто­го рож­да­ет­ся гран­ди­оз­ный замы­сел — «осно­ва­ние новой рели­гии, соот­вет­ству­ю­щей раз­ви­тию чело­ве­че­ства, рели­гии Хри­ста, но очи­щен­ной от веры и таин­ствен­но­сти, рели­гии прак­ти­че­ской, не обе­ща­ю­щей буду­щее бла­жен­ство, но даю­щей бла­жен­ство на зем­ле». И эту вели­кую идею Тол­стой про­не­сёт через всю жизнь.

Вско­ре люби­мой темой писа­те­ля ста­ла любовь и семья. С 1857 по 1860 год он откры­ва­ет в себе талант семей­но­го дра­ма­тур­га и «дарит» сво­им поклон­ни­кам такие про­из­ве­де­ния, как «Юность», «Аль­берт», «Три смер­ти», «Семей­ное сча­стье». В послед­нем повест­во­ва­ние ведёт­ся от жен­ско­го лица:

«С это­го дня кон­чил­ся мой роман с мужем; ста­рое чув­ство ста­ло доро­гим, невоз­вра­ти­мым вос­по­ми­на­ни­ем, а новое чув­ство люб­ви к детям и к отцу моих детей поло­жи­ло нача­ло дру­гой, но уже совер­шен­но ина­че счаст­ли­вой жиз­ни, кото­рую я ещё не про­жи­ла в насто­я­щую минуту…».

На стра­ни­цах рома­на Тол­стой сохра­ня­ет сен­ти­мен­таль­ность, харак­тер­ную для «Дет­ства», при этом про­яв­ля­ет пони­ма­ние тон­ких «струн жен­ской души», уже не с дет­ской, а с жен­ской сто­ро­ны откры­ва­ет для себя тему семей­ных цен­но­стей, кото­рая отныне ста­но­вит­ся клю­че­вой в его творчестве.

В 1860 году уми­ра­ет его род­ной брат Нико­лай Тол­стой. Лев поте­рял аппе­тит к жиз­ни, пере­стал рабо­тать. «Смерть Нико­лень­ки ста­ла самым силь­ным впе­чат­ле­ни­ем в моей жиз­ни» — напи­шет впо­след­ствии он. Ещё ребён­ком брат Нико­лай увле­кал бра­тьев сво­и­ми фан­та­зи­я­ми, игра­ми, в кото­рых бра­тья под сто­лом изоб­ра­жа­ли любов­но жму­щих­ся друг к дру­гу мура­вей­ных (морав­ских) бра­тьей, вол­шеб­ная «зелё­ная» палоч­ка, на кото­рой напи­са­на глав­ная тай­на о том, как сде­лать так, что­бы все были счаст­ли­вы и люби­ли друг дру­га. Умный и доб­рый, мяг­кий и дели­кат­ный — его брат оли­це­тво­рял для Тол­сто­го доб­ро­ту, само­по­жерт­во­ва­ние и хри­сти­ан­ские добродетели.

Лев Тол­стой с бра­том Нико­ла­ем. Дагер­ро­тип К.П. Мазе­ра. Москва. 1851 год

Спу­стя несколь­ко меся­цев Тол­стой про­дол­жил пре­по­да­вать. Вто­рым уда­ром ста­ла глу­пая, но зако­но­мер­ная ссо­ра вес­ной 1861 года с луч­шим дру­гом Тур­ге­не­вым, в гостях у поэта Афа­на­сия Фета. Тур­ге­нев с гор­до­стью рас­ска­зы­вал Фету, как его дочь шьёт пла­тье бед­ня­кам, на что Тол­стой бес­це­ре­мон­но встрял, что «раз­ря­жен­ная девуш­ка, дер­жа­щая на коле­нях гряз­ные лох­мо­тья, игра­ет неис­крен­нюю, теат­раль­ную сце­ну». Тур­ге­нев очень оби­дел­ся на эти сло­ва. Выяс­не­ние отно­ше­ний чуть не при­ве­ло к дуэ­ли, и они не обща­лись более 17 лет… Истин­ной же при­чи­ной ссо­ры ста­ли дав­ние и глу­бо­кие про­ти­во­ре­чия во взгля­дах Тол­сто­го и Тур­ге­не­ва на запад­ни­че­ство, поли­ти­ку и семей­ные ценности.

1861 год — отме­на кре­пост­но­го пра­ва. Тол­стой с голо­вой погру­жа­ет­ся в обще­ствен­ную дея­тель­ность — под­пи­сы­ва­ет доклад­ную 105 туль­ских дво­рян о необ­хо­ди­мо­сти осво­бо­дить кре­стьян с земель­ным наде­лом. Тол­сто­го изби­ра­ют миро­вым посред­ни­ком, раз­ре­ша­ю­щим спо­ры поме­щи­ков и кре­стьян. Тол­стой доб­ро­со­вест­но отста­и­ва­ет инте­ре­сы послед­них и пор­тит отно­ше­ния со мно­ги­ми поме­щи­ка­ми. В 1862 году жан­дар­мы про­ве­ли тай­ные обыс­ки в его доме и шко­ле. Когда Лев Нико­ла­е­вич узнал об этом, то при­шёл в него­до­ва­ние и даже заду­мал­ся об эми­гра­ции. К сча­стью, это­го не произошло.

Осень 1862 года ста­нет нача­лом новой свет­лой поры в жиз­ни писа­те­ля! В селе Крас­ном отме­ча­ли совер­шен­но­ле­тие оча­ро­ва­тель­ной осо­бы. Татья­на Берс, млад­шая сест­ра буду­щей супру­ги Тол­сто­го, вспоминала:

«Соня была здо­ро­вая, румя­ная девуш­ка с тём­но-кари­ми боль­ши­ми гла­за­ми и тём­ной косой. Она име­ла очень живой харак­тер с лёг­ким оттен­ком сен­ти­мен­таль­но­сти, кото­рая лег­ко пере­хо­ди­ла в грусть. Соня нико­гда не отда­ва­лась пол­но­му весе­лью или сча­стью, чем бало­ва­ла её юная… Она как буд­то не дове­ря­ла сча­стью, не уме­ла его взять и все­це­ло поль­зо­вать­ся им. Ей всё каза­лось, что сей­час что-нибудь поме­ша­ет ему или что-нибудь дру­гое долж­но прид­ти, что­бы сча­стье было полное».

Вос­пи­тан­ная, целе­устрем­лён­ная, в 17 лет Соня успеш­но сда­ла экза­мен на зва­ние домаш­ней учи­тель­ни­цы в Мос­ков­ском уни­вер­си­те­те. Изу­ча­ла исто­рию рус­ской лите­ра­ту­ры, фило­со­фию, увле­ка­лась лите­ра­тур­ным твор­че­ством — писа­ла про­зу и сти­хи, была ода­рён­ной и по части музы­ки. Уме­лая руко­дель­ни­ца и тру­до­лю­би­вая хозяй­ка. Всё в ней вос­хи­ща­ло Льва Николаевича.

Одна­жды Лев Тол­стой про­чёл повесть, напи­сан­ную Софьей, в кото­рой фигу­ри­ро­ва­ли два героя — моло­дой и кра­си­вый Смир­нов и сред­них лет оттал­ки­ва­ю­щей внеш­но­сти Дуб­лиц­кий. Тол­стой поче­му-то решил, что он про­то­тип Дуб­лиц­ко­го и изли­вал в днев­ни­ке пере­жи­ва­ния по это­му поводу:

«Я влюб­лён, как не верил, что­бы мож­но любить… Она пре­лест­на во всех отно­ше­ни­ях, а я — отвра­ти­тель­ный Дуб­лиц­кий… Теперь уже я не могу оста­но­вить­ся. Дуб­лиц­кий — пус­кай, но я пре­кра­сен любовью…».

16 сен­тяб­ря 1862 года Лев Нико­ла­е­вич с нот­кой само­иро­нии дела­ет пред­ло­же­ние 18-лет­ней девушке:

«Я бы помер со сме­ху, если б месяц тому назад мне ска­за­ли, что мож­но мучать­ся, как я муча­юсь, и счаст­ли­во муча­юсь это вре­мя. Ска­жи­те, как чест­ный чело­век, хоти­те ли вы быть моей женой? Толь­ко еже­ли от всей души, сме­ло вы може­те ска­зать: да, а то луч­ше ска­жи­те: нет, еже­ли в вас есть тень сомне­ния в себе. Ради Бога, спро­си­те себя хорошо».

23 сен­тяб­ря, они справ­ля­ют сва­дьбу и уез­жа­ют в Ясную Поляну.

Софья Берс — неве­ста. Лев Тол­стой — жених. Фото­гра­фия М.Б. Тули­на. Москва. 1862 год

Тол­стой чест­но даёт почи­тать неве­сте днев­ник, что­бы зна­ла, с кем созда­ёт семью. Софья была вне себя от «подви­гов» Тол­сто­го. Тогда же она про­льёт пер­вые слё­зы уже в свой дневник:

«Он целу­ет меня, а я думаю „не в пер­вый раз ему увле­кать­ся“. И так оскор­би­тель­но, боль­но ста­нет за своё чув­ство, кото­рым он не доволь­ству­ет­ся, а кото­рое так мне доро­го, пото­му что оно послед­нее и пер­вое. Я тоже увле­ка­лась, но вооб­ра­же­ни­ем, а он — жен­щи­на­ми, живы­ми, хоро­шень­ки­ми, с чер­та­ми харак­те­ра, лица и души, кото­рые он любил, кото­ры­ми он любо­вал­ся, как и мной пока любуется».

«У него игра­ет боль­шую роль физи­че­ская сто­ро­на люб­ви. Это ужас­но — у меня ника­кой, напротив».

Тол­стой, разу­ме­ет­ся, почув­ство­вал холод­ность с её стороны:

И всё же Софья при­зна­ёт­ся себе:

«Люб­лю его ужас­но — и это чув­ство толь­ко мной и вла­де­ет, всю меня обхва­ти­ло… Всё боль­ше его узнаю, и всё он мне милее. С каж­дым днём думаю, что так я ещё его нико­гда не люби­ла. И всё боль­ше. Ниче­го, кро­ме его и его инте­ре­сов, для меня не существует».

Тол­стой так­же с упо­е­ни­ем пишет:

«Неимо­вер­ное сча­стье. Не может быть, что­бы это кон­чи­лось жиз­нью… Я люб­лю её ещё боль­ше. Она прелесть».

В то же вре­мя что-то тер­за­ет его:

«Она так невоз­мож­на чиста и хоро­ша, и цель­на для меня. В эти мину­ты я чув­ствую, что не вла­дею ею, несмот­ря на то, что она вся отда­ёт­ся мне. …пото­му что не смею, не чув­ствую себя достой­ным. Я раз­дра­жён, что-то муча­ет меня… Рев­ность к тому чело­ве­ку, кото­рый вполне бы сто­ил её!».

Семейная жизнь, литературный труд и хозяйство (1863–1870)

В Ясной Поляне Софья сра­зу ста­ла жить по прин­ци­пу: «Гла­за боят­ся, руки дела­ют». Тогда она ещё не пред­став­ля­ла себе, какой фронт работ её ожи­да­ет — и на поле домо­хо­зяй­ства, и на лите­ра­тур­ном попри­ще. Граф же начал писать «Вой­ну и мир»…

Каж­дый вечер Софья пере­пи­сы­ва­ла без кон­ца пере­де­лы­ва­е­мые, допол­ня­е­мые и исправ­ля­е­мые гла­вы рома­на — неко­то­рые до 25 раз! Тема смыс­ла жиз­ни, люб­ви, силы духа и бес­смер­тия души, рас­кры­тая в необык­но­вен­но живых и нату­раль­ных обра­зах «Вой­ны и мира», не гово­ря уже о колос­саль­ной рабо­те Льва Нико­ла­е­ви­ча по раз­бо­ру био­гра­фи­че­ских архи­вов род­ствен­ни­ков — всё это так впе­чат­ля­ло моло­дую Софью, что она ещё боль­ше про­ник­лась ува­же­ни­ем к сво­е­му мужу.

Ком­на­та под сво­да­ми в ясно­по­лян­ском доме, где Тол­стой напи­сал пер­вые гла­вы рома­на «Вой­на и мир»

Софья с вос­тор­гом пишет:

«Пере­пи­сы­ва­ние „Вой­ны и мира“ меня очень под­ни­ма­ет нрав­ствен­но, духов­но. Как сяду пере­пи­сы­вать, вне­сусь в какой-то поэ­ти­че­ский мир, мне ино­гда пока­жет­ся, что не твой роман так хорош, а я так умна!».

Тол­стой тер­за­ет себя:

«Пишу и слы­шу голос жены, кото­рая гово­рит навер­ху с бра­том, и кото­рую я люб­лю боль­ше все­го на све­те! Теперь у меня посто­ян­ное чув­ство, как буд­то я украл неза­слу­жен­но и неза­кон­но не мне пред­на­зна­чен­ное сча­стье! Вот она идёт, я её слы­шу, и так хорошо!».

И всё же пол­но­цен­ный мир меж­ду супру­га­ми уста­но­вил­ся, когда роди­лись дети. Пер­вен­ца назва­ли Сер­ге­ем, или, как с любо­вью его назы­вал отец — «Сер­гу­ле­вич»! Затем роди­лись Татья­на, Илья, Лев, Мария, Андрей, Миха­ил, Алек­сандра и Иван.

Софья Тол­стая с детьми Серё­жей (спра­ва) и Таней. Тула. Фото­гра­фия. 1866 год
Софья вспоминала:

«Я жила с лица­ми из „Вой­ны и мира“. Люби­ла их, сле­ди­ла за ходом жиз­ни каж­до­го лица, точ­но они были живые. Жизнь была так пол­на и необык­но­вен­но счаст­ли­ва нашей обо­юд­ной любо­вью, детьми, а глав­ное — рабо­той над столь вели­ким, люби­мым мной, а потом и всем миром про­из­ве­де­ни­ем мое­го мужа, что не было ника­ких дру­гих исканий!».

Вме­сте они пере­жи­ва­ли и уда­ры судь­бы — ещё чет­ве­ро детей умер­ли, едва появив­шись на свет.

Вершина литературной славы и семейного счастья, вегетарианство (1870–1877)

В янва­ре 1871 года Лев Тол­стой отпра­вил Фету пись­мо, где признался:

«Как счаст­лив, что писать дре­бе­де­ни мно­го­слов­ной вро­де „Вой­ны“ я боль­ше нико­гда не стану».

Тол­стой про­дол­жа­ет педа­го­ги­че­скую дея­тель­ность и рабо­та­ет над «Азбу­кой». В янва­ре 1872 года он делит­ся с гра­фи­ней Алек­сан­дрой Андре­ев­ной Толстой:

«Пишу я эти послед­ние годы азбу­ку и теперь печа­таю по этой азбу­ке будут учить­ся два поко­ле­ния рус­ских всех детей, от цар­ских до мужиц­ких, и пер­вые впе­чат­ле­ния поэ­ти­че­ские полу­чат из неё, и что, напи­сав эту азбу­ку, мне мож­но будет спо­кой­но умереть».

В том же году семья пере­ез­жа­ет в Моск­ву, а с осе­ни 1872 года Тол­стые живут в Хамов­ни­че­ском доме № 15, достро­ен­ном и обстав­лен­ном рука­ми Тол­сто­го. Это доста­ви­ло боль­шую радость Софье и детям.

Он стал участ­ни­ком пере­пи­си насе­ле­ния Моск­вы и выбрал самый кри­ми­наль­ный и небла­го­по­луч­ный рай­он. Каж­дый вечер, воз­вра­ща­ясь в дом, он испы­ты­вал стыд, бил кула­ка­ми по сто­лу, рыдал и кри­чал: «Нель­зя так жить!» Мно­гое из уви­ден­но­го ста­нет осно­вой для его рома­нов «Вос­кре­се­нье», «Анна Каре­ни­на» и других.
Он с исступ­ле­ни­ем пишет:

«Про­шёл месяц — самый мучи­тель­ный в моей жиз­ни. Пере­езд в Моск­ву. — Всё устра­и­ва­ют­ся. Когда же нач­нут жить? Всё не для того, что­бы жить, а для того, что так люди. Несчаст­ные! И нет жиз­ни. — Вонь, кам­ни, рос­кошь, нище­та. Раз­врат. Собра­лись зло­деи, огра­бив­шие народ, набра­ли сол­дат, судей, что­бы обе­ре­гать их оргию, и пиру­ют. Наро­ду боль­ше нече­го делать, как, поль­зу­ясь стра­стя­ми этих людей, выма­ни­вать у них назад награбленное ».

Тол­стой дав­но инте­ре­со­вал­ся зага­доч­ной Инди­ей — её само­быт­ной, мно­го­гран­ной куль­ту­рой, рели­ги­ей, фило­со­фи­ей, жиз­не­спо­соб­ной и духов­но бога­той. 9 янва­ря 1873 года он внёс в запис­ную книж­ку пере­чень книг, кото­рые пла­ни­ро­вал про­честь: Г. Пер­сель­виль «Стра­на Вед», Д. А. Дюбуа «Опи­са­ние харак­те­ра, пове­де­ния и обы­ча­ев наро­дов Индии», Джон Кэй «Исто­рия про­грес­са в Индии», X. Т. Кэль­брук «Очер­ки рели­гии и фило­со­фии индусов».

К 1875 году начи­на­ет­ся кри­зис. Преж­де все­го, семей­ный — поло­же­ние было тяжё­лое. В 1870‑х годах в ран­нем воз­расте умер­ло трое детей Тол­стых, неко­то­рые близ­кие дру­зья и род­ные Льва Нико­ла­е­ви­ча. Кри­зис в лите­ра­тур­ном деле — в романе «Анна Каре­ни­на». Тол­стой не знал, что делать с геро­я­ми и ради чего писать даль­ше. Почти год он при­хо­дил в себя. Начи­на­лась жизнь для души. И тогда же, в 1870‑х годах Лев Нико­ла­е­вич пере­хо­дит на веге­та­ри­ан­ство, став со вре­ме­нем убеж­дён­ным после­до­ва­те­лем «ахим­сы» (нена­си­лия).

Кризис, «Евангелие», «Исповедь», поиск веры (1877–1884)

«И, с отвра­ще­ни­ем читая жизнь мою,
Я тре­пе­щу, и проклинаю,
И горь­ко жалу­юсь, и горь­ко слё­зы лью,
Но строк печаль­ных не смываю».

Имен­но эти стро­ки Пуш­ки­на Тол­стой взял эпи­гра­фом к сво­им вос­по­ми­на­ни­ям, заме­нив «печаль­ных» на «постыд­ных».

В 1881 году он пишет:

«Всё зло не отто­го, что бога­тые забра­ли у бед­ных, это толь­ко малень­кая часть при­чи­ны. При­чи­на в том, что люди — и бед­ные, и бога­тые, и сред­ние — живут по-звер­ски! Каж­дый для себя, насту­пая на дру­го­го. От это­го горе и бедность».

Тол­стой уве­ря­ет себя:

«Если я был бы один, я бы не был мона­хом. Я был бы юро­ди­вым, то есть не доро­жил бы ничем в жиз­ни, не делал бы нико­му вре­да. Есть люди мира, тяжё­лые, без крыл. Они вни­зу возят­ся. Есть из них силь­ные — Напо­ле­он, — про­би­ва­ют страш­ные сле­ды меж­ду людь­ми, дела­ют сумя­ти­цу в людях, но всё по зем­ле. Есть люди, рав­но­мер­но отра­щи­ва­ю­щие себе кры­лья и мед­лен­но под­ни­ма­ю­щи­е­ся и взле­та­ю­щие. Хри­стос. Есть лёг­кие люди, вос­кры­лён­ные, под­ни­ма­ю­щи­е­ся лег­ко от тес­но­ты и опять спус­ка­ю­щи­е­ся — хоро­шие иде­а­ли­сты. Есть с боль­ши­ми силь­ны­ми кры­лья­ми, для похо­ти спус­ка­ю­щи­е­ся в тол­пу и лома­ю­щие кры­лья. Таков я. Потом бьёт­ся со сло­ман­ным кры­лом, вспорх­нёт силь­но и упа­дёт. Зажи­вут кры­лья, вос­па­рю высо­ко. Помо­ги Бог».

В 1882 году Тол­стой «Испо­ведь», в досто­вер­но­сти кото­рой сомне­ва­лись мно­гие пра­во­слав­ные кри­ти­ки того вре­ме­ни, в част­но­сти, И. Кон­це­вич, счи­тав­ший, что это про­па­ган­дист­ское про­из­ве­де­ние «тол­стов­цев» про­ти­во­ре­чит запи­сям в днев­ни­ке. Одна­ко после­ду­ю­щие годы жиз­ни писа­те­ля, его про­из­ве­де­ния и откро­ве­ния в запи­сях лишь под­твер­жда­ют напи­сан­ное в «Испо­ве­ди»:

«Дур­но для меня то, что дур­но для дру­гих. Хоро­шо для меня то, что хоро­шо для дру­гих… Цель жиз­ни есть доб­ро. Сред­ство к доб­рой жиз­ни есть зна­ние добра и зла… Мы будем доб­ры тогда, когда все силы наши посто­ян­но будут устрем­ле­ны к этой цели».

В 1884 году Тол­стой испо­ве­ду­ет­ся уже в дневнике:

«Очень тяже­ло в семье. Не могу им сочув­ство­вать. Все их радо­сти: экза­ме­ны, успех све­та, музы­ка, обста­нов­ка, покуп­ки — всё это я счи­таю несча­стьем и злом для них, и не могу это­го ска­зать им…».

Софья в сле­ду­ю­щем году при­зна­ёт­ся себе:

«Да, я хочу, что­бы он вер­нул­ся ко мне. Так­же, как он хочет, что­бы я пошла за ним. Моё — это ста­рое, счаст­ли­вое, пере­жи­тое, несо­мнен­но хоро­шо, свет­ло и весе­ло, и любов­но, и друж­но! Его — это новое, веч­но муча­щее, тяну­щее всех за душу, удив­ля­ю­щее, тяже­ло пора­жа­ю­щее. В этот ужас меня не заманишь!».

И всё же она помо­га­ла ему — вме­сте с ним созда­ва­ла сто­ло­вые для голо­да­ю­щих и помо­га­ла в обще­ствен­ной работе.

Завер­ше­ние цик­ла в сле­ду­ю­щем материале.

Источник