Прощание с матерой авто

Прощание с Матёрой — Распутин В.Г.

И опять насту­пила весна, своя в своем нескон­ча­е­мом ряду, но послед­няя для Матёры, для ост­рова и деревни, нося­щих одно назва­ние. Опять с гро­хо­том и стра­стью про­несло лед, нагро­моз­див на берега торосы, и Ангара осво­бож­деннo откры­лась, вытя­нув­шись в могу­чую свер­ка­ю­щую течь. Опять на верх­нем мысу бойко зашу­мела вода, ска­ты­ва­ясь по речке на две сто­роны; опять запы­лала по земле и дере­вьям зелень, про­ли­лись пер­вые дожди, при­ле­тели стрижи и ласточки и любовно к жизни заква­кали по вече­рам в болотце проснув­ши­еся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри про­ис­хо­дя­щих в при­роде пере­мен, не отста­вая и не забе­гая впе­ред каж­дого дня. Вот и теперь поса­дили ого­роды – да не все: три семьи сня­лись еще с осени, разъ­е­ха­лись по раз­ным горо­дам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в пер­вые же годы, когда стало ясно, что слухи вер­ные. Как все­гда, посе­яли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не тро­гали, а только здесь, на ост­рову, где поближе. И кар­тошку, мор­кошку в ого­ро­дах тыкали нынче не в одни сроки, а как при­шлось, кто когда смог: мно­гие жили теперь на два дома, между кото­рыми доб­рых пят­на­дцать кило­мет­ров водой и горой, и раз­ры­ва­лись попо­лам. Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разо­брали на дрова, все пока в жизни, в дей­ствии, по-преж­нему голо­сят петухи, ревут коровы, тре­зво­нят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как под­руб­лен­ное дерево, отко­ре­ни­лась, сошла с при­выч­ного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахаль­ней полезла кра­пива, мертво застыли окна в опу­стев­ших избах и рас­тво­ри­лись ворота во дворы – их для порядка закры­вали, но какая-то нечи­стая сила снова и снова откры­вала, чтоб силь­нее скво­зило, скри­пело да хло­пало; поко­си­лись заборы и прясла, почер­нели и похи­ли­лись стайки, амбары, навесы, без пользы валя­лись жерди и доски – поправ­ля­ю­щая, под­ла­жи­ва­ю­щая для дол­гой службы хозяй­ская рука больше не при­ка­са­лась к ним. Во мно­гих избах было не белено, не при­брано и опо­ло­ви­нено, что-то уже уве­зено в новое жилье, обна­жив угрю­мые пошар­пан­ные углы, и что-то остав­лено для нужды, потому что и сюда еще наез­жать, и здесь колу­паться. А посто­янно оста­ва­лись теперь в Матёре только ста­рики и ста­рухи, они смот­рели за ого­ро­дом и домом, ходили за ско­ти­ной, вози­лись с ребя­тиш­ками, сохра­няя во всем жилой дух и обе­ре­гая деревню от излиш­него запу­сте­ния. По вече­рам они схо­ди­лись вме­сте, негромко раз­го­ва­ри­вали – и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело взды­хали, опас­ливо погля­ды­вая в сто­рону пра­вого берега за Ангару, где стро­ился боль­шой новый посе­лок. Слухи оттуда дохо­дили разные.

Тот пер­вый мужик, кото­рый три­ста с лиш­ним лeт назад наду­мал посе­литься на ост­рове, был чело­век зор­кий и выгад­ли­вый, верно рас­су­див­ший, что лучше этой земли ему не сыс­кать. Ост­ров рас­тя­нулся на пять с лиш­ним верст и не узень­кой лен­той, а утю­гом, – было где раз­ме­ститься и пашне, и лесу, и болотцу с лягуш­кой, а с ниж­ней сто­роны за мел­кой кри­вой про­то­кой к Матёрe близко под­ча­ли­вал дру­гой ост­ров, кото­рый назы­вали то Под­мо­гой, то Под­но­гой. Под­мога – понятно: чего нe хва­тало на своей земле, брали здесь, а почему Под­нога – ни одна душа бы не объ­яс­нила, а теперь не объ­яс­нит и подавно. Выва­лил спо­ткнув­шийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чуд­ней, тем милей. В этой исто­рии есть еще одно неиз­вестно откуда взяв­ше­еся имечко – Бого­дул, так про­звали при­блуд­шего из чужих краев ста­рика, выго­ва­ри­вая слово это на хох­лац­кий манер как Бох­го­дул. Но тут хоть можно дога­ды­ваться, с чего нача­лось про­звище. Ста­рик, кото­рый выда­вал себя за поляка, любил рус­ский мат, и, видно, кто-то из при­ез­жих гра­мот­ных людей, послу­шав его, ска­зал в серд­цах: бого­хул, а дере­вен­ские то ли не разо­брали, то ли нарочно под­вер­нули язык и пере­де­лали в бого­дула. Так или не так было, в точ­но­сти ска­зать нельзя, но под­сказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку пови­дала вся­кое. Мимо нее под­ни­ма­лись в древ­но­сти вверх по Ангаре боро­да­тые казаки ста­вить Иркут­ский острог; под­во­ра­чи­вали к ней на ночевку тор­го­вые люди, сну­ю­щие в ту и дру­гую сто­роны; везли по воде аре­стан­тов и, зави­дев прямо по носу обжи­той берег, тоже под­гре­бали к нему: раз­жи­гали костры, варили уху из вылов­лен­ной тут же рыбы; два пол­ных дня гро­хо­тал здесь бой между кол­ча­ков­цами, заняв­шими ост­ров, и пар­ти­за­нами, кото­рые шли в лод­ках на при­ступ с обоих бере­гов. От кол­ча­ков­цев остался в Матёре сруб­лен­ный ими на верх­нем краю у голо­мыски барак, в кото­ром в послед­ние годы по крас­ным летам, когда тепло, жил, как тара­кан, Бого­дул. Знала деревня навод­не­ния, когда пол-ост­рова ухо­дило под воду, а над Под­мо­гой – она была положе и ров­ней – и вовсе кру­тило жут­кие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церк­вушка, как и поло­жено, на высо­ком чистом месте, хорошо вид­ная издали с той и дру­гой про­токи; церк­вушку эту в кол­хоз­ную пору при­спо­со­били под склад. Правда, службу за неиме­нием батюшки она поте­ряла еще раньше, но крест на воз­гла­вии оста­вался, и ста­рухи по утрам слали ему поклоны. Потом и крест сбили. Была мель­ница на верх­ней носо­вой про­точке, спе­ци­ально будто для нее и про­ры­той, с помо­лом хоть и неко­рыст­ным, да нeза­ем­ным, на свой хле­бушко хва­тало. В послед­ние годы два­жды на неделе садился на ста­рой поско­тине само­лет, и в город ли, в район народ при­учился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, дер­жась сво­его мeста на яру у левого берега, встре­чая и про­во­жая годы, как воду, по кото­рой сно­си­лись с дру­гими посе­ле­ни­ями и возле кото­рой извечно кор­ми­лись. И как нет, каза­лось, конца и края бегу­щей воде, нeт и веку деревне: ухо­дили на погост одни, нарож­да­лись дру­гие, зава­ли­ва­лись ста­рые постройки, руби­лись новые. Так и жила деревня, пере­могая любые вре­мена и напа­сти, три­ста с лиш­ним годов, за кои на верх­нем мысу намыло, поди, с пол­вер­сты земли, пока не гря­нул одна­жды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят пло­тину для элек­тро­стан­ции, вода по реке и реч­кам под­ни­мется и разо­льется, зато­пит мно­гие земли и в том числе в первую оче­редь, конечно, Матёру. Если даже поста­вить друг на дружку пять таких ост­ро­вов, все равно зато­пит с макуш­кой, и места потом не пока­зать, где там сили­лись люди. При­дется пере­ез­жать. Непро­сто было пове­рить, что так оно и будет на самом деле, что край света, кото­рым пугали тем­ный народ, теперь для деревни дей­стви­тельно бли­зок. Через год после пер­вых слу­хов при­е­хала на катере оце­ноч­ная комис­сия, стала опре­де­лять износ построек и назна­чать за них деньги. Сомне­ваться больше в судьбе Матёры не при­хо­ди­лось, она дотя­ги­вала послед­ние годы. Где-то на пра­вом берегу стро­ился уже новый посе­лок для сов­хоза, в кото­рый сво­дили все ближ­ние и даже не ближ­ние кол­хозы, а ста­рые деревни решено было, чтобы не возиться с хла­мьем, пустить под огонь.

Источник

Прощание с Матёрой — Распутин В.Г.

– Дак оне че тво­рят-то, Павел?! Че тво­рят-то?! Уму непо­стижно! – стала гово­рить спо­койно и не выдер­жала, запла­кала, закры­вая лицо рукой и кла­ня­ясь в сухих, клох­чу­щих рыда­ниях. Павел, не спра­ши­вая и не торопя, ждал. И когда, чуть успо­ко­ив­шись, рас­ска­зала мать о вче­раш­нем, осо­бенно напи­рая на слова Ворон­цова и Жука, что то и поло­жено делать, что сде­лали с клад­би­щем, он и тогда ни сло­вом не ото­звался, но еще замет­ней устал и отя­же­лел, низко скло­нив­шись с опу­щен­ными меж колен по-ста­ри­ков­ски руками, застыв на труд­ной, непро­хо­дя­щей думе. Не дождав­шись от него ответа, Дарья взмолилась:

– Может, хоть деда с баб­кой твоих пере­несли бы… а, Павел? Коль­цовы с собой увезли своих… два гроба. И Анфиса маль­чонку достала, на дру­гое место пере­несла. Оно, конешно, грех покой­ни­ков тро­гать… Да ить ишо греш­ней остав­лять. Евон че тво­рят! А ежли воду пустют…

– Сей­час не до того, мать, – отве­тил Павел. – И так замо­тался – вздох­нуть неко­гда. Посво­бод­ней будет, пере­ве­зем. Я уж думал об этом. С кем-нибудь сго­во­рюсь, чтоб не одному, и перевезем.

И она, не зная, радо­ваться ли, что заго­во­рила об этом и дого­во­ри­лась, но чему-то все-таки обра­до­вав­шись, над чем-то встре­пе­нув­шись, спро­сила уже о другом:

– Косить-то нонче будете, нет?

– Не знаю, мать. Ничего пока не знаю. Она пожа­лела его, не стала вязаться с расспросами.

Это жилье. А рядом – тут же, во дво­рике, впри­тык к стене, ого­ро­дик на пол­торы сотки, на кото­рый тре­бу­ется возить землю, чтобы выросло что-то, потому что отме­рен он на кам­нях и глине, – и это было тоже дико­винно: отчего так шиво­рот-навы­во­рот – не ого­род на земле, а землю на ого­род. И что это за ого­род! Пол­торы сотки – курам на смех! Для куриц, кстати, есть заку­ток, есть заку­ток для сви­ньи, а стайки для коровы нет, и места, чтобы поста­вить ее, тоже нет. Один цыган, гово­рят, ухит­рился и где-то все-таки поста­вил, но при­шли из поссо­вета и ска­зали: нельзя, убе­рите, это вам не цыган­ская воль­ница, а посе­лок город­ского типа, где все должно быть под одну линейку. Про цыгана Дарья не очень верила: откуда у цыгана корова? Сроду они не зани­ма­лись этой ско­ти­ной, брез­го­вали даже воро­вать ее, вечно воз­жа­лись с конями. Из цыгана скот­ник как из волка пас­тух. Но рас­ска­зы­вали почему-то именно про цыгана. Когда Дарья спра­ши­вала у Павла, правда ли, что не поз­во­ляют делать стайки, он, мор­щась, с неуве­рен­но­стью и недо­ска­зан­но­стью отмахивался:

– Поз­во­лят… Дело не в стайке…

Понятно, что пуще всего дело в сене: на новом месте ни поко­сов, ни выго­нов не было, и чем там кор­мить не только лич­ный, но даже обще­ствен­ный скот, никто тол­ком не знал. Под поля кор­че­вали; тайга на десятки верст гудом гудела от машин, до уго­дий руки еще не дошли. Для того чтобы отучить землю от одного и при­учить к дру­гому, тре­бу­ются годы да годы. На первую зиму можно, конечно, нако­сить на ста­рых зем­лях, и это корот­кое и нена­деж­ное «можно» больше всего рас­стра­и­вало и сму­щало людей: на одну зиму можно, а дальше? Что дальше? Не лучше ли попу­ститься сразу? И как опять же попу­ститься, если при­выкли к корове, в самые тяже­лые годы кор­ми­лись-пои­лись ею, и если есть все-таки это на одну зиму «можно»? Можно-то можно, но сколько, с дру­гой сто­роны, в нем вся­ких ям, в кото­рые легче лег­кого зава­литься: как выкро­ить время, чтобы косить, – это ведь не кол­хоз, где у каж­дого такая же забота и где ее пони­мали; как, нако­сивши, пере­пла­вить сено через Ангару, пока она не раз­ли­лась, и как там под­нять его в гору. А если все же ухит­ришься и нако­сишь, пере­пла­вишь, под­ни­мешь, при­ве­зешь – куда его ста­вить? И куда опять же ста­вить корову? Столько всего, что поне­воле опу­стятся руки: про­пади оно все пропадом.

Нет, этот послед­ний, пере­лом­ный год казался страш­ным. И осо­бенно страш­ным, неспра­вед­ли­вым каза­лось то, что он, как все­гда, обыч­ным своим поряд­ком и обыч­ной ско­ро­стью день за днем подви­гался к тому, что будет, и ничем это «что будет» оття­нуть было нельзя. Потом, когда оно состо­ится, когда очу­тятся они в новой жизни и опре­де­лится, кем им быть – кре­стья­нами ли, но какими-то дру­гими, не тепе­реш­ними, или стол­бо­выми дво­ря­нами, когда впря­гутся они в лямку этой новой жизни и потя­нут ее, ста­нет, наверно, легче, а пока все впе­реди пугало, все каза­лось чужим и непроч­ным, кру­тым, не для вся­кого-каж­дого, вот как эти лесенки, по кото­рым один под­ни­мется шутя, дру­гой нет. Моло­дым проще, они впри­прыжку на одной ноге взбе­гут наверх – потому-то моло­дые легче рас­ста­ва­лись с Матё­рой. Клавка Стри­гу­нова так и говорила:

– Давно надо было уто­пить. Живым не пах­нет… не люди, а клопы да тара­каны. Нашли где жить – середь воды… как лягушки.

И ждала, не могла дождаться часа, чтобы под­па­лить отцову-дедову избу и полу­чить за нее остав­ши­еся деньги. Она бы давно и под­па­лила и ушла не огля­нув­шись, но с той и дру­гой сто­роны лепи­лись к Клав­ки­ной постройке такие же избы, где жили еще, не ухо­дили люди, а огонь мог пере­ки­нуться и на них. Поэтому Клавку удер­жи­вали, а она кляла Матёру и матё­рин­цев, кото­рые цеп­ля­лись за деревню, насы­лала на их головы все громы и молнии.

Источник

Прощание с Матёрой

Микропересказ : Старух насильно выселяют из родной деревни, подлежащей затоплению. Вынужденные оставить родные дома и могилы, они тяжело прощаются с родными краями.

Главы 1—3

Для деревни Матёры, стоящей на острове с таким же названием, наступила последняя весна. Ниже по течению строили плотину для гидроэлек­тро­станции, и на месте острова разольётся огромное водохранилище. В этом году хлеба сеяли не на всех полях, а многие матёринцы уже жили на два дома, наезжая в деревню, только чтобы посадить картошку. Деревня «повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода».

Остров в форме утюга растянулся по Ангаре на пять вёрст. С нижнего конца к нему притулился островок Подмога, где у матёринцев были дополни­тельные поля и сенокосы. На своём веку Матёра повидала и бородатых казаков, и торговых людей, и каторжников. От колчаковцев на верхнем конце острова остался барак. Была и церквушка, построенная на деньги похороненного здесь же купца, которую «в колхозную пору приспособили под склад», и мельница. На старом пастбище дважды в неделю садился самолёт — возил народ в город.

И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые.

Так и жила Матёра более трёхсот лет, пока не пришла пора умирать.

К лету в деревне остались только дети да старики. Три старухи — Дарья, Настасья и Сима — любили пить чай из медного красавца-самовара. Чаёвничая, они вели долгие беседы. Часто к ним присоединялся старик Богодул, живший в колчаковском бараке. Дед был дремучим, как леший, и разговаривал в основном матом.

Дарья и Настасья были местными, а Сима приехала на Матёру в поисках «старика, возле которого она могла бы греться», но единственный в деревне бобыль испугался немой Симиной дочки Вальки. Сима поселилась в пустующей избушке на краю деревни. Валька выросла, родила неизвестно от кого сына и бросила его, бесследно исчезнув. Так и осталась Сима с пятилетним внучком Колькой, диким и молчаливым.

Настасья с мужем Егором остались на старости лет одни: двух сыновей забрала война, третий провалился с трактором под лёд и утонул, а дочь умерла от рака. Настасья начала «чудить» — наговаривать невесть что на своего старика: то он угорел до смерти, то кровью истёк, то плакал всю ночь. Добрые люди не замечали Настасьиной «свихнутости», злые издевались. «Со зла или от растерянности» дед Егор поменял свой дом не на посёлок, а на квартиру в городе, где строились дома для одиноких стариков. Ему и бабке Настасье предстояло первыми попрощаться с Матёрой.

Старухи мирно чаёвничали, когда в дом ворвался Богодул и крикнул, что чужие грабят кладбище. Матёринцы ворвались на сельское кладбище, где незнакомые рабочие уже заканчивали стаскивать в кучу кресты, ограды, тумбочки. Это была санитарная бригада, присланная санэпид­станцией, чтобы очистить затопляемые территории.

Собравшийся со всей деревни народ остановил рабочих. Напрасно председатель сельсовета Воронцов объяснял, что так положено. Матёринцы отстояли кладбище и весь вечер прилаживали обратно кресты на родных могилках.

Главы 4—6

Богодула знали давно: он менял в окрестных деревнях мелкую бакалею на продукты. Матёру он выбрал своим последним пристанищем. Зимой Богодул жил то у одной, то у другой старухи, а летом перебирался в колчаковский барак. Несмотря на постоянную матерщину, бабки любили его и наперебой привечали, а старики недолюбливали.

Внешне Богодул не менялся много лет и был похож на дикого лесного человека. Ходили слухи, что он поляк и бывший каторжник, сосланный за убийство, но доподлинно о нём ничего не знали. О переселении Богодул и слушать не хотел.

Дарья тяжело пережила разорение кладбища, ведь там лежали все её предки. Она не доглядела, допустила разорение, а скоро и вовсе всё водой зальёт, и ляжет Дарья в чужую землю вдали от родителей и дедов.

Родители Дарьи умерли в один год. Мать — внезапно, а отец, придавленный мельничным жерновом, долго болел. Об этом Дарья рассказывала зашедшему на чай Богодулу, сетовала, что истончили, истрепали люди совесть так, что «и владеть ей не способно», только для показу и хватает.

Сильно большие дела творят, про маленькие забыли, а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем её не укусить.

Потом Дарья пустилась в воспоминания о Матёре и своей семье. Её мать была не местной: отец привёз её «с бурятской стороны». Воды она боялась всю жизнь, но теперь только Дарья поняла, к чему был тот страх.

Дарья родила шестерых детей. Старшего забрала война, младшего зашибло деревом на лесоповале, дочь умерла при родах. Осталось трое — два сына и дочь. Старший сын, пятидеся­тилетний Павел, теперь жил на два дома и приезжал изредка, уставший от царившего в свежеис­печённом совхозе беспорядка. Дарья просила сына перенести к посёлку могилки родителей — тот обещал, но как-то неуверенно.

Посёлок, в который съедутся люди из двенадцати подлежащих затоплению деревень, состоял из двухэтажных домиков, в каждом — по две квартиры в два уровня, соединённых крутой лесенкой. При домиках — крохотный участок, погребок, курятник, закуток для свиньи, а вот корову поставить было негде, да и покосов с выгонами там не было: посёлок окружала тайга, которую сейчас усиленно корчевали под пашни.

Тем, кто переезжал в посёлок, выплачивали хорошую сумму при условии, что они сами сожгут свой дом. Молодые дождаться не могли, чтобы «подпалить отцову-дедову избу» и поселиться в квартире со всеми удобствами. Получить деньги за избу спешил и беспутный сын старухи Катерины, Петруха, но его дом объявили памятником деревянного зодчества и обещали увезти в музей.

Хозяин Матёры, «маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверёк», которого не могли увидеть ни люди, ни звери, тоже предчув­ствовал, что острову приходит конец. По ночам он обходил деревню и окрестные поля. Пробегая мимо барака Богодула, Хозяин уже знал, что старик живёт последнее лето, а у хаты Петрухи он почувствовал горький запах гари: и этот древний дом, и остальные избы готовились к неминуемой гибели в огне.

Главы 7—9

Пришла пора уезжать Настасье. Со своим домом она прощалась трудно, не спала всю ночь и вещи не все забрала: в сентябре она собиралась вернуться, чтобы выкопать картошку. В доме остался весь нажитый дедами скарб, ненужный в городе.

Утром дед Егор увёз плачущую Катерину, а ночью загорелась Петрухина изба. Накануне он вернулся на остров и велел матери съезжать. Катерина ночевала у Дарьи, когда начался пожар. Дарья была старухой с характером, крепкой и авторитетной, вокруг которой собрались оставшиеся в Матёре старики.

Столпившиеся вокруг горящего дома матёринцы молча смотрели на огонь.

Так человек с исступлённым вниманием вонзается глазами в мёртвого, пытаясь заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.

Петруха бегал между ними и рассказывал, что изба загорелась внезапно, а он чуть не сгорел заживо. Народ знал Петруху как облупленного и не верил ему. Только Хозяин видел, как Петруха поджёг родной дом, и чувствовал боль старой избы. После пожара Петруха исчез вместе с полученными за дом деньгами, а Катерина осталась жить у Дарьи.

Зная, что мать теперь не одна, Павел приезжал ещё реже. Он понимал, что плотину построить необходимо, но, глядя на новый посёлок, только руками разводил: настолько нелепо он был построен. Аккуратный ряд домиков стоял на голом камне и глине. Для огорода нужен был привозной чернозём, а неглубокие погреба сразу же затопило. Видно было, что посёлок строили не для себя и меньше всего думали, удобно ли будет в нём жить.

Сейчас Павел работал бригадиром, распахивал «бедную лесную землицу», жалел о богатых землях Матёры и думал, не слишком ли это большая цена за дешёвую электро­энергию? Он смотрел на ни в чём не сомневающуюся молодёжь и чувствовал, что стареет, отстаёт от слишком быстрой жизни.

Жена Павла, Соня, была в восторге от «городской» квартиры, но Дарье здесь никогда не привыкнуть. Павел знал это и боялся того дня, когда ему придётся увозить мать с Матёры.

Главы 10—15

Петруха убрался с Матёры, не оставив матери ни копейки. Катерина осталась жить «на Дарьиных чаях», но не теряла надежды, что сын остепенится, устроится на работу, и у неё будет свой угол.

Катерина, никогда не бывшая замужем, прижила Петруху от женатого матёринского мужика Алёши Звонникова, погибшего на войне. Петруха взял от отца «лёгкость, разговорную тароватость», но если у Алёши она была после дела, то у Петрухи — вместо него. Окончив курсы трактористов, он сел на новенький трактор и по пьяни крушил на нём деревенские заборы. Трактор отобрали, и с тех пор Петруха переходил с работы на работу, нигде долго не задерживаясь.

Семьи у Петрухи не было: бабы, которых он привозил из-за Ангары, сбегали через месяц. Даже имя его не было настоящим. Петрухой Никиту Зотова прозвали за разгиль­дяйство и никчёмность.

Дарья сурово винила Катерину в том, что та вконец распустила сына — та тихо оправдывалась: никто не знает, как такие люди получаются, а её вины в том нет. Сама Дарья тоже немного с детьми возилась, однако все людьми выросли. На себя Катерина уже рукой махнула — «куды затащит, там и ладно».

Незаметно проходили летние дни, которые старухи и Богодул коротали за долгими разговорами. А потом начался сенокос, на Матёру съехалось полдеревни, и остров ожил в последний раз. Павел снова вызвался в бригадиры, народ работал с радостью, а домой возвращались с песней, и навстречу этой песне выползали из домов самые древние старики.

На Матёру приехали не только свои, из совхоза — наезжали из дальних краёв те, кто жил здесь когда-то, чтобы попрощаться с родной землёй. То и дело происходили встречи давних друзей, соседей, одноклассников, а за деревней вырос целый палаточный городок. По вечерам, забывая об усталости, матёринцы собирались на долгие посиделки, «помня, что не много остаётся таких вечеров».

Не думалось о жизни прожитой, и небоязно было того, что грядёт; только это, как обморочное, сном-духом чаянное, состояние и представлялось важным, только в нём и хотелось оставаться.

После двухнедельного отсутствия явился в Матёру и Петруха, одетый в нарядный, но уже порядком замызганный костюм. Выделив матери немного денег, он таскался то по деревне, то по посёлку, и всем рассказывал, какой он «до зарезу» необходимый человек.

Во второй половине июля начались затяжные дожди, и работу пришлось прервать. К Дарье приехал внук Андрей, младший сын Павла. Его старший сын женился «на нерусской» и остался на Кавказе, а средний учился в Иркутске на геолога. Андрей, год назад вернувшийся из армии, работал в городе на заводе. Теперь он уволился, чтобы поучаствовать в постройке ГЭС.

Андрей считал, что сейчас у человека в руках великая сила, он всё может. Дарья возражала внуку: людей жалко, потому что они «про своё место под богом забыли», вот только бог их место не забыл и следит за загордившимся не в меру человеком. Сила-то большая людям дана, но люди так и остались маленькими: не они хозяева жизни, а «она над ними верх взяла». Суетится человек, пытается догнать жизнь, прогресс, но не может, оттого и жалеет его Дарья.

Андрея привлекала известная на весь Советский Союз стройка. Он считал, что должен поучаствовать в чём-то великом, пока молод. Павел не пытался переубедить сына, но и понять его он тоже не мог, осознав, что сын его — «из другого, из следующего поколения». Дарья же, вдруг поняв, что это её внук будет «пускать воду» на Матёру, неодобрительно замолчала.

Дождь продолжался, и от затяжного ненастья на душе у матёринцев стало смутно и тревожно: они начали осознавать, что Матёры, казавшейся вечной, скоро не будет.

Истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и страдания.

Собираясь у Дарьи, матёринцы толковали об острове, о затоплении и новой жизни. Старики жалели родину, молодёжь стремилась в будущее. Приходила сюда и Тунгуска, женщина «древних тунгусских кровей», которую незамужняя дочь, директор местного зверосовхоза, временно поселила в пустующем доме. Тунгуска молча курила трубку и слушала. Павел чувствовал, что правы и старики, и молодёжь, и невозможно здесь найти «одной, коренной правды».

Приехавший на Матёру Воронцов заявил, что к середине сентября картошка должна быть выкопана, а остров полностью очищен от построек и деревьев. Двадцатого числа ложе будущего водохранилища будет принимать государ­ственная комиссия.

На следующий день выглянуло солнце, подсушило размокшую землю, и сенокос продолжился, но дождь унёс рабочий «азарт и запал». Теперь люди спешили поскорей закончить работу и устроиться на новом месте.

Дарья ещё надеялась, что Павел успеет перенести могилки её родителей, но его срочно вызвали в посёлок: один из рабочих его бригады сунул руку в станок. Через день Дарья отправила в посёлок Андрея, разузнать об отце, и снова осталась одна — копалась в огороде, собирала никому теперь ненужные огурцы. Вернувшись, Андрей доложил, что отца, который отвечал за технику безопасности, «таскают по комиссиям» и самое большее влепят выговор.

Глядя на усталого, сгорбленного сына, Дарья размышляла, что не хозяин он себе — подхватило их с Соней и несёт. Можно уехать ко второму сыну в леспромхоз, но там «сторона хоть и не дальняя, но чужая». Лучше уж проводить Матёру и отправиться на тот свет — к родителям, мужу и погибшему сыну. У мужа Дарьи могилы не было: он пропал в тайге за Ангарой, и она редко о нём вспоминала.

Как легко расстаётся человек с близкими своими, как быстро он забывает всех, кто не дети ему…

Главы 16—18

На уборку хлеба нагрянула «орда из города»: три десятка молодых мужиков и три подержанные бабёнки. Они перепились, начали буйствовать, и бабки боялись выходить вечером из дому. Не боялся работничков только Богодул, которого те прозвали «Снежным человеком».

Матёринцы начали потихоньку вывозить с острова сено и мелкую живность, а на Подмогу прибыла санбригада и подожгла островок. Потом кто-то поджёг старую мельницу. Остров заволокло дымом. В день, когда сгорела мельница, к Дарье переехала Сима с внуком, и снова начались долгие разговоры: перемывали кости Петрухе, который нанялся поджигать чужие дома, обсуждали будущее Симы, которая всё ещё мечтала об одиноком старичке.

Убрав хлеб, «орда» съехала, на прощание спалив контору. Колхозную картошку убирали школьники — «шумное, шныристое племя». Очистив Подмогу, санбригада перебралась на Матёру и поселилась в колчаковском бараке. Матёринцы съехались выбирать свою картошку, приехала и Соня, окончательно ставшая «городской». Дарья понимала, что в посёлке хозяйкой будет она.

Человек не может без того, чтоб над кем-нибудь не командовать, это ему самая сладкая служба, и чем дольше он просидел под началом другого, тем больше старается потом наверстать своё.

Настасья не приехала, и старухи сообща убрали её огород. Когда Павел увёз корову, Дарья отправилась на кладбище, оказавшееся разорённым и выжженным. Найдя родные холмики, она долго жаловалась, что именно ей выпало «отделиться», и вдруг словно услышала просьбу прибрать избу, перед тем как проститься с ней навсегда. Представилось Дарье, что после смерти она попадёт на суд своего рода. Все будут сурово молчать, и заступится за неё только погибший в малолетстве сын.

Главы 19—22

Cанбригада подступилась наконец к вековой лиственнице, росшей возле села. Местные называли могучее дерево, с которым было связано множество легенд, «лиственем» и считали его основой, корнем острова. Древесина лиственя оказалась твёрдой, как железо, не брали его ни топор, ни бензопила, ни огонь. Пришлось рабочим отступиться от непокорного дерева.

Пока санбригада воевала с лиственем, Дарья прибирала избу: белила печь и потолки, скребла, мыла.

Не обмыв, не обрядив во всё лучшее, что только есть у него, покойника в гроб не кладут — так принято.

Сима, Катерина и Богодул тем временем свозили в барак Настасьину картошку. Завершив свой тяжкий и скорбный труд, Дарья осталась ночевать одна и молилась всю ночь. Утром, собрав вещи и позвав пожогщиков, она ушла, бродила неведомо где весь день, и чудилось ей, что рядом бежит невиданный зверёк и заглядывает в глаза.

Вечером Павел привёз Настасью. Та рассказала, что дед Егор долго болел, отказывался от еды, не выходил из квартиры и недавно умер — не прижился на чужом месте. Зная Настасьины странности, старухи долго не могли поверить, что крепкого и сурового Егора больше нет. Настасья по подсказке Дарьи предложила Симе жить вместе. Теперь бабки ютились в Богодуловом бараке, дожидаясь, пока за ними приедет Павел.

Глядя на догорающую избу, Павел не чувствовал ничего, кроме неловкого удивления: неужели он здесь жил? Приехав в посёлок, Павел ощутил «облегчающую, разрешившуюся боль»: наконец-то всё кончилось, и он начнёт обживать новый дом.

Вечером к Павлу явился Воронцов в сопровождении Петрухи и отругал за то, что старухи до сих пор не вывезены с острова — утром нагрянет комиссия, а барак ещё не сожжён. Воронцов решил самолично отправиться на Матёру и взял Павла и Петруху с собой.

Переправляясь на катере через Ангару, они заблудились в густом тумане. Пробовали кричать, надеясь, что старухи услышат, но туман гасил все звуки. Павел жалел, что согласился на эту поездку: он знал, что бабки испугаются ночного выселения.

Старухи проснулись в окружённом туманом бараке, словно на том свете. С острова слышался тоскливый вой — плач Хозяина, а с реки — слабый шум мотора.

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Источник